Горячая гей библиотека

Пока Воробушек спал

Часть 1

Пока Воробушек спал (While a sparrow slept)

Ох, и занесло ж меня в дебри памяти!... Едва вырвался из цепких объятий воспоминаний, понукаемый лишь мешающим, но мало ощутимым дискомфортом. Очнулся от пронизывающей тело сырости, стоя совершенно нагим у темного окна. По летним меркам на дворе уже светало бы. Но сейчас и до рассвета, и до желанной воды было еще далеко. Тем не менее, за те несколько часов, проведенных мною в прошлом, комнатка успела достаточно остудиться.

Печь грела и далее, правда, не столь уж усердно. В тусклых ее отблесках виднелся в алькове свернувшийся калачиком Воробушек, плотно закутавшийся в одеяло. Следовало прикрыть забытую форточку, размять и согреть окостеневшие ступни, очистить давно угасшую трубку, набросить халат, чем я и занялся, попутно наводя порядок на столе в ожидании кипятка для нового кофе. Воспоминания неохотно отпускали в реальность, все наплывая одно за другим, вновь и вновь возвращая в минувшие годы. И я вновь предался им, устроившись в кресле у печи, лицом к окну, с новой чашкой кофе и вновь набитой трубкой...

На дворе усилился ветер. Пошел снег. Крупные пушистые снежинки пикировали в окно, кружились в замысловатом танце, то приближаясь, то исчезая во мраке небытия. Танец их завораживал и влек. Снежинки, словно давно забытые лица, выплывали из временных глубин, оживляли воспоминания, и вновь уносились туда, где им и надлежит быть - в прошлое. Зима в последних своих усилиях, пользуясь ночным временем, решила, пусть ненадолго, взять реванш и похозяйничать в спящем городе, невольно возвращая меня в детство и к армейской жизни.

Вспоминался отец, громадный симпатичный мужчина, отличавшийся идеальным здоровьем и сгоревший в одну минуту от апоплексического удара. Человек, с которым у нас была по-настоящему крепкая мужская дружба. Его скупые ласки. Краткие мгновенья душевной близости.

О том, что он был неравнодушен к парням, я узнал уже значительно позже, и по бесчисленным мелочам понял, что это была правда. Именно он первый показал мне, какими глубокими и всеобъемлющими могут быть чувства, связывающие двух мужчин.

Я познакомился с бывшим его сослуживцем, майором в отставке, ненадолго ставшим нашим соседом. Светловолосый и щуплый, остроумный и чуткий он обладал по тем временам настоящим сокровищем - видиком "Panasonic" и целой коллекцией привезенных из Германии разнообразнейших по тематике видеокассет.

Спасаясь от сжигающей изнутри чувственности, я бросался то в спортзал и бассейн, то зачитывался беллетристикой, то с головой уходил в учебу, то пытался рисовать и писать стихи. Мой сексуальный опыт, чрезмерно раздуваемый в трепе с одногодками, был весьма скромен и ограничивался несколькими краткими миньетами в приморском лагере, сделанными мне полусонному кем-то неизвестным во тьме ночной палаты. Единственное, что смог я тогда ощутить под рукой - короткий ежик пацанского затылка.

Конечно же, я разделял бытующее тогда общественное мнение относительно гомосексуализма, но оно никогда не было глубоким, что вскоре и подтвердилось в моем общении с отставным майором, который стал и моим первым любовником, и человеком, раскрывшим мне правду на сексуальные увлечения отца. Он искусно подготовил меня и к первому солидному миньету, когда я кончал раз за разом около часа, трепеща от мощного наслаждения, и к первому анальному контакту, сопровождавшихся просмотром натур- и гей-порно, тогда еще такого примитивного и непосредственного. За полтора года нашего знакомства я немного поднаторел в опыте активного гея. Майор, прекрасно зная временность своего пребывания в нашем городе, умело пресекал все поползновения моей влюбленности, в целом не часто устраивая запретные соития и постоянно напоминая мне о необходимости прилежной учебы.

После отъезда любовника в столицу я долго тосковал, осуждая его за кажущуюся холодность и вспоминая наши уединенные просмотры. Вновь начались многочисленные свидания с девицами и первые горькие разочарования в сексе с ними из-за преждевременного семяизвержения. Едва не закомплексовав на этой почве, я оставил дальнейшие попытки, вновь переключившись на спорт. После неудачной попытки вступления в летное училище, я сблизился со щуплым соседским парнишкой, как оказалось давно в меня влюбленным, но еще не знавшим, как это проявить это физически. Решившись обучить подобной премудрости, я стал таким образом его дойным бычком, долбя гостеприимный ротик почти все свободное время, в самых разнообразных позах и неожиданных местах. Душонка у парня была мелковата и я так и не смог к нему привязаться более-менее серьезно.

Пожалуй, самые светлые воспоминания связаны с моей крымской, десантной службой в армии, удивившей меня почти полным отсутствием дедовщины. Армии, в которой благодаря специфике войск превалировали какие-то особые, почти братские отношения между служивыми, очень живо напоминающие мне настоящую мужскую дружбу с отцом. Армии с бесконечными "физо" и ВСК, учениями, прыжками, многокилометровыми марш-бросками, строевой и нарядами. С постоянным голодом и постылой программой "Время". Армией проходившей в северо-крымском - тогда гадюшном и грязном городишке, который прежде я столь раз миновал в своих вояжах на моря, совершенно не замечая.

Единственным, что отличало меня от остальных с первых же месяцев службы, был мой неординарный корень, как и у всех вываливавшийся по утрам из прорези кальсон (имевших пуговку лишь на поясе) в дубовом стояке, кого-то восхищавший, кого-то смущавший, но всем служивший источником добродушных и не очень шуток и подтруниваний. Соперничавший по своим габаритам лишь с мужской гордостью несколько более компактного одногодки - осетина.

Армия по большому счету стала мне школой жизни, как бы напыщенно это не звучало, закалив физически и морально, приучив к самодисциплине и порядку. Именно в ней я впервые столкнулся непосредственно с таким понятием как "долг", лучше узнал свои позитивные стороны и нивелировал слишком выпирающее мальчишеское Эго, понял важность и ценность умения вести себя с другими по-человечески.

Трудности армии как ничто иное быстро вскрывают всю гнилость души, ее низость и мелочность. Но они же и сближают, и роднят людей, давая возможность легче переносить кажущуюся или явную несправедливость, с усмешкой мириться со всей ограниченностью и примитивностью солдатской службы, рождая в душе чувства сопричастности и ответственности за свои поступки.

И как это не странно, запретная солдатская близость в подобной атмосфере уже не казалась чем-то таким уж страшным и порочным. И нерастраченная сексуальность, столь мощная, не глядя ни на никакой голод и физические нагрузки, находила свое проявления и в несколько слишком крепких дружеских объятиях, и в тесных сплетениях тел во время борьбы на физо, когда явственно чувствовалась горячая взаимно ощущаемая твердость в паху; и в крепких хмельных поцелуях; и даже во взаимной мастурбации после попоек, когда закипал розовой пеной вишневый сад в зоне отдыха, и пьянили своим одуряющим ароматом акации, цветущие вдоль главной аллеи.

И каменный стояк, и нытье в паху, возникающие ежеутренне, не взирая на бромистые препараты, щедро добавляемые в наш рацион, иногда находили разрядку в тесных объятиях забывшихся на миг натуралов, истосковавшихся по такой, казалось бы, обыденной телесной близости. И какими же доступными и желанными становились они после редких попоек или знаменитого винного молдавского мармелада, иногда даже превращаясь в небольшие оргии, после которых стыдились смотреть друг другу в глаза, стеснялись вспоминать и даже признаться самим себе насколько же это было здорово и отлично от двуполого секса. Когда поутру сторонились вчерашних партнеров до следующего "срыва", и вновь сплетались в неистовых объятиях, списывая это потом на нехватку девочек и вновь клянясь себе, что ЭТО в последний раз и больше никогда, никак и ни с кем из ребят до самого дембеля.

- А вот уж на гражданке! Да с бабой! Вот уж там я оторвусь!

Забывая о страстной, неописуемой нежности, вдруг с головой накрывавшей любовников, хлещущей из самого сердца и не находившей себе иного выхода в кирзовых буднях солдатской жизни.

Вспоминался стройный, бронзовокожий таджик с непроизносимым именем, появившийся в нашей роте через полгода, поначалу страшно бесивший меня своей дремучей неукротимостью, из-за которой я даже как-то слегка его отдубасил и дальнейшие, такие короткие, но такие яркие с ним отношения, возможные вероятно лишь в той канувшей в небытие армии. И перед внутренним взором вновь оживал тот поздний вечер, когда уставшие, голодные и грязные долго тряслись мы во мраке крытого грузовика, возвращаясь с полигона, привалившись друг к другу и дремля. Когда я сквозь полусон вдруг ощутил на щеке его чистое, не отдающее табачным перегаром дыхание и робкий поцелуй нежных губ, на который не замедлил отозваться. Мы целовались, все более входя во вкус, стараясь не потревожить находящихся вокруг товарищей, внутренне замирая от одной лишь возможности разоблачения, и в тоже время страстно и неистово до губной боли впиваясь друг в друга, глубоко проникая в рот языками и сплетаясь ими. Это оказавшееся вдруг столь увлекательным занятие продолжалось до самих ворот части, оставив в памяти самые приятные ощущения.

А через два дня было воскресенье. Большинство ребят отправились в увольнение, и я не смог к ним присоединиться лишь потому, что после обеда должен был заступать в караул. На душе было пасмурно. Весь во власти какого-то непонятного внутреннего томления, я не присоединился ни к немногим энтузиастам на волейбольной площадке, ни к толпе у телевизора и отправился вдоль стадиона к небольшому, но глубокому пруду в нашей почти всегда пустынной зоне отдыха. Очутившись на его берегу, я стащил гимнастерку с майкой и тихо балдел от буйно разросшейся вокруг растительности, столь редкой в этом степном краю, звонкого пения птиц и стрекота кузнечиков, порхания стрекоз и мотыльков, неслышного скольжения в воде полосатых оранжево-черных полозов. Густой медовый воздух, напоенный ароматами цветущих трав с терпким запахом полыни, приносимым ветром со степных просторов пьянил и дурманил. Насладившись вдоволь этой идиллией и разомлев, я разделся донага, и с разбегу бросился в хрустальную прохладу пруда. Ледяная придонная вода заставила заработать сразу все четыре конечности, и я рванул вверх, разорвав тишину фырканьем и плеском и пересекая водную гладь от берега к берегу, туда и обратно, пока не разогнал кровь и лишь тогда уловил невдалеке громкий всплеск воды, а через минуту узрел появившуюся из-под водной глади голову моего недавнего целовальника. Как же я обрадовался его внезапному появлению! Куда и девалось прежнее предубеждение. Расхохотавшись, я бросился к нему, вздымая алмазные россыпи брызг, и мы словно малые дети стали дурачиться и кувыркаться в воде, шутливо топя в ней друг друга. Вдоволь нахлебавшись солоновато-сладкой воды и устав, мы выползли на берег и развалились в густых зарослях камыша, подставляя солнышку мокрые тела и млея в его жарких лучах.

Из благостной полудремы меня вывела пролетавшая у лица лимонница, едва не коснувшаяся щеки крылышками. Покружив над нами и, видимо, решив отдохнуть, она мягко опустилась на сосок таджика и застыла, сложив крылышки. Приподнявшись на локте, я наблюдал за ней, невольно любуясь распростертым рядом стройным в меру развитым смуглым телом почти лишенным растительности. Таджик чувствовал мой взгляд сквозь закрытые веки. Это было заметно и по напряженному выражению лица, и по едва уловимому вздрагиванию коричневого стебля. Он ждал, одновременно искушая наготой, и словно предоставляя последнюю возможность преодолеть это искушение. Рука сама потянулась к бархатистой коже. Господи, как же, оказывается, бывает фантастически приятно просто касаться кого-то ладонью, просто гладить, чувствуя под рукой живое тепло чужого, но такого близкого тела! В сердце словно щелкнула какая-то задвижка, и из него хлынул бурный поток нежности и влечения, сметающий на своем пути все глупые табу и стыд. И если раньше, как и большинство сослуживцев, я относился к мужской близости, как к запретной и постыдной слабости и, невзирая на свой опыт, глубоко в душе все же стеснялся ее, то теперь уж окончательно утвердился в полном ее приятии и одобрении. Рука нежно гладила рельефную грудь и живот усеянные редкими самоцветными капельками влаги и таджик расслабился. Стремительно вознесся к небу и мягко плюхнулся на живот отвердевший корень. Разошлись и приоткрылись крепко сжатые до того светло-розовые чувственные губы и я прильнул к ним жгучим поцелуем, взгромождаясь сверху и сжимая его в объятиях. Он сдался. Сдался своей слабости, моему напору. Сдался, но не простил...

Охваченные страстью мы рьяно сплетались во взаимных объятиях и поцелуях, полностью отдавшись ее власти, пока не кончили одновременно, так ни разу и не коснувшись членов друг друга. И в моей, и в его, думаю, жизни такое было лишь единожды. Разъединившись и остыв, мы молча ополоснулись в озере, кое-как обтерлись майками, натянули штаны и сапоги и, так и не проронив ни слова, вернулись в роту, где обменявшись короткими взглядами, разошлись по кубрикам. Близилось время обеда, затем был наряд. После этого случая он не избегая буквально, просто в упор не замечал меня, окидывая равнодушным взглядом...

Юность и армейская служба быстро исцеляют сердечные раны. Омыв их задушевными песнями под гитару, я постепенно стал замечать в себе перемены. В совокупности своей они сводились к тому, что мне стали нравиться парни. Теперь я воспринимал их и как объекты сексуального влечения. Мне нравилось наблюдать за ними на физо и в бане. Мысленно я иногда выделял кого-то из особо мне приглянувшихся, и фантазировал о близости с ними. И в редкие наши пьяные оргии уже сознательно избирал очередного партнера, уверенно доводя дело до оргазма. В предпочтениях своих я никогда не выделял какой-то определенный физический тип, считая, что если уж любить мужчин то за то, что отличает их от женщин, одинаково восторгаясь в душе и мускулистыми лохматыми "Гераклами"; и стройными, гибкими "Гиацинтами"; и теми, кто, не обладая особыми внешними данными, отличался внутренней целостностью и гармонией, называемых в обиходе обаянием.

Интуитивно я, вероятно, ждал от таджика взаимности. Пресеченное на корню, едва зародившееся чувство оставило по себе едва уловимую озлобленность и агрессивность, изменившие мое поведение. Теперь я уже не робел при шутках о своем корне, тут же предлагая острословам поближе с ним познакомиться и полушутя предполагая, что он ничего против иметь не будет. Предвосхищая распространение возможных слухов в общении я избрал позицию этакого полулегального гея, налево и направо сыпля анекдотами о голубых, щедро сдабривая их быстро въевшейся в лексику армейской матерщиной. Шутя восторгаясь в бане пухлыми губками и розовыми щечками одних и аппетитными попками других и предлагая особо бурым, не понимающим шуток, познакомиться со своим тяжелым кулаком, что некоторые и имели неосторожность сделать. Это давало возможность открыто и опять же шутя обнимать и тискать некоторых, лезть к ним с поцелуями, неожиданно пристраиваться к зазевавшимся с тыла. Обогащало опыт в подобных отношениях, отмечавший далеко не однозначное к моим приставаниям отношение у разных ребят в зависимости от обстановки и количества окружающих. А слухи таки ползли и причиной их были то ли неосторожно оброненные слова таджика, то ли одного из моих бывших одноразовых партнеров. Узнал об их существовании я погодя, хотя на отношениях с сослуживцами это почти никак не отразилось.

страницы [1] [2] [3] [4]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Военные, Совращение натурала, Бисексуалы

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>