Горячая гей библиотека

Неопубликованная рукопись

Часть 2

А пока наш добрый герой стоит у окна, рассматривая четырёхэтажный серый дом напротив, мы порассуждаем о городе, в котором он живёт, - о столице Империи.

Непонятный и загадочный город Петербург - город мудрый и спокойный, город холодный и равнодушный, город живой и мёртвый, город-одиночка (Вам никогда не казалось, что одиночество - удел гордых?). В городе нет ни свежих южных красок, ни яркости из-за того, что солнце не любит этот город и бывает в нём редко и с неохотой, а если и появляется, то ненадолго, да и то постоянно сердится и кутается в облака. Всё тускло, размыто, нереально. Лоснящиеся купола и шпили, облитые жирным, застывшим от холода золотом, видны отовсюду, а мрачные тяжёлые дома, как бородавки, выросшие здесь, существуют своей жизнью, пока не умирают с болью и страхом.

Всё в городе призрачно и не по-настоящему: дома и облезлые дворы, как будто только что появившиеся, люди-призраки с бледными лицами и будто бы ненастоящими телами. Чувства здесь тоже кажущиеся. Не дай Бог влюбиться Вам в кого-нибудь из жителей города! Ответных чувств не будет! Горожане могут жить только со своими. Но если Вы всё-таки решитесь остаться здесь, то незаметно и скоро сами станете таким же. Почти невозможно встретить признаки сильного гнева или любви в городе, которым так восхищаются приезжие, но в котором петербуржцы заняты лишь выживанием и леностью. Кажется, что вся их жизнь - от рождения до смерти - запланирована, рассчитана и является частью задумки мрачного города с его бледностью, холодом, сыростью, или частью его ужасной игры. Но жители любят свой город, хотя слово "любят" здесь вряд ли уместно, они не знают другой жизни. Редко тут увидишь веселье и услышишь смех - всё это глушится в сырости и камне, а юмор не понимается и не приветствуется. Равнодушие и высокомерие, надменность и чопорность видны всюду.

Вы когда-нибудь видели голую, мокрую старуху, безнадёжно и безрадостно доживающую свою жизнь, никак не умирающую и смертельно уставшую от своей ненужности? Всё вроде бы есть: и тело, и волосы, и лицо - и вроде бы жив человек, но это печальное зрелище: хилость, дряблость и никчемность во всём. То же представляет и город, постоянно мокрый и блестящий от ненужной, постоянно холодной воды. Мокры дряблые дома, мокры хилые дороги, мокры никчёмные люди, пытающиеся спрятаться от влаги, мокро само небо и неприветливые тучи. А ночные мокрые лампы Невского проспекта так светят, что дома напоминают лица ужасных преступников. Брр! Избави, Господи!

"Бомм - бомм", - вновь слышен глухой звук часов. Илья закрывает глаза затем, чтобы попробовать представить, что всё это вмиг исчезнет. Он даже сжимает веки, отчего темнота становится ещё сильнее. Но ничего не исчезает, а застревает во времени и страдает в реальности. "Ах! - огорчается он. - Однако, это неприятное чувство". Он уже давно стал истинным петербуржцем, поэтому пассивным и равнодушным. Иногда ему кажется, что город не хочет его отпускать: возможно, ему нужен ещё один экспонат в его коллекции. "Вот было бы хорошо, если бы Андрей был здесь!" - мечтательно думает Илья, хотя знает, что его друг никогда не сможет жить в этом городе, потому что в противном случае город его уничтожит. А Андрей умён - он немец.

Город стареет, и многое из того, что было в его жизни, забывается. Лишь случайные моменты, как-то: старые обои, камень с клеймом - могут напомнить о чём-то позабытом. Город устал от холода и сырости, и, хотя он ещё пытается как-то выжить за счёт старого и стареющего: старой славы и стареющих зданий, даже Золотой Телец с трудом находит здесь себе место: ему не очень нравиться тут. Ведь это город мёртвых, да и живые здесь как мёртвые.

Сам не зная и не понимая, как это произошло, Илья вновь оказывается в постели.

- Какая скука! - шепчет он, то вытягивая, то поджимая ноги...

Он опять лежал в полудрёме. О чём он думал? Бог ведает, о чём может думать человек, лежа в тёплой мягкой постели. Наверное, только о приятном.

Рука Ильи привычно потянулась к низу живота. Слегка напряжённый отросток стал влажным, и липкая тёплая жидкость покрыла его кончик. Взгляд мужчины затуманился, приятные чувства отразились на его лице, но глаза его вдруг сами собой закрылись, и он задремал.

Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете. Что ж он делал? Да всё продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, которых и не исчерпаешь никогда без книг и учёности. Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу существования, вдумывался в своё назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нём самом. Он как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрёт голову рукой и обдумывает свою жизнь, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова его не утомится от тяжёлой работы и пока совесть не скажет: довольно сделано сегодня для общего блага. Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги.

Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нём мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нём, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом. Вот-вот стремление осуществится, обратится в подвиг, и тогда... Господи, каких чудес, каких благих последствий можно было бы ожидать от такого высокого усилия!

Но смотришь - промелькнёт утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомлённые силы Ильи. Бури и волнения смиряются в его душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Он тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырёхэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!

Ему, конечно, хочется изменить эту жизнь, но всё должно бы решиться и сделаться как-то само собой, без напряжения с его стороны и суеты. Однажды все проснутся, а всё уже и сделано, да ещё и в лучшем виде, а рядом чтоб был красивый и добрый Еруслан Лазоревич или ещё кто-нибудь. Ну, или Андрей.

Лицо Ильи вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья. Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив. Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и не заметил этого маленького беспорядка в своей одежде. Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.

- Боже, боже! - произнёс он от полноты счастья и очнулся.

"Бомм - бомм", - вместе с ним радовались часы.

- Захар, поди сюда! - настойчиво позвал он лакея.

Тот, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча ногами, не заворчал, он медленно сполз с печки и пошёл к Илье, задевая за всё и руками и боками. В комнату вошёл человек в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами. Он остановился у двери и молча, без каких-либо мыслей и чувств стал рассматривать барина.

Лёгкое, приятное онемение пробежало по членам Ильи и начало чуть-чуть туманить сном его чувства так, как первые, робкие морозцы туманят поверхность воды, ещё минута - и его сознание улетело бы бог весть куда.

- Ну, чего стал, как истукан? Подойди ближе, - немного злясь, но всё-таки равнодушно сказал Илья.

Наружные отношения Ильи с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоём, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с той, и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтобы, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками. Илья с упрёком поглядывал на него, покачивал головой и вздыхал. Лакей чуть подвинулся, не поднимая ног, а лишь передвинув старые, затёртые, непонятного цвета растоптанные тапки. Он, кажется, думал: "Ну, чего тебе?"

Захару Илья тоже надоедал собой. Он, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведён в дядьки к Илье и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократической принадлежностью дома, назначенной для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.

- Сделай мне это.

Захар усмехался во всё лицо, так что усмешка охватывала даже его брови и бакенбарды. Затем лицо слуги слегка передёргивалось, и совсем не оттого, что он не хотел этого делать, а лишь потому, что он ничего и никогда не хотел делать: ленивый от природы, он был ленив ещё и по своему лакейскому воспитанию. Захар не сдвигался ни на шаг, а только почему-то прятал за спину руки, что, впрочем, не ускользало от внимания Ильи, который говорил:

- Покажи руки.

- У меня руки чисты, - замечал Захар, показывая какие-то две подошвы вместо рук.

Илья вздыхал и с неудовольствием отвращал от лакея свой взгляд.

- С глаз долой! - повелительно говорил он, указывая рукой на дверь. - Я тебя видеть не могу, ядовитый ты человек!

Захар с глубоким вздохом удалялся к себе.

- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.

"Бомм - бомм", - медленный звук наполнял комнату.

"Отчего же это я такой?" - в который раз спросил себя Илья.

Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда у него мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове его проснулись, один за другим, и беспорядочно, пугливо стали носиться, как птицы, пробуждённые внезапным лучом солнца в дремлющей развалине разные жизненные вопросы.

Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему, и зависть грызла его за то, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжёлый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования. В робкой душе его вырабатывалось мучительное сознание, что многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были только чуть-чуть тронуты, и ни одна из них не разработана до конца.

А между тем он болезненно чувствовал, что в нём зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой, но глубоко и тяжело завален клад всякой дрянью, наносным сором, будто кто-то украл и закопал в собственной его душе принесённые ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах его ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжёлую руку в самом начале его пути и далеко отбросил его от прямого человеческого назначения.

- Господи! - простонал Илья, молча обводя глазами себя, а потом свой кабинет.

И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его и в душе его всё чаще и темнее, тропинка зарастает всё более и более, светлое сознание просыпается всё реже и только на мгновение будит его спящие силы. Ум и воля его давно парализованы и, кажется, безвозвратно. События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми событиями не справится он, так как он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну, он не в силах одному противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.

страницы [1] [2] [3]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Молодые парни, Мастурбация, Прошлые века

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>