Горячая гей библиотека

Мичман Дольский

Часть 5

Поздней ночью, когда все уже давно спали, Дольский вышел из каюты и отправился на корму. Там он перелез за борт, спустился по вантам чуть ниже и осторожно прыгнул в воду. Он хотел, чтобы никто не слышал его прыжка, чтобы не поднимали тревогу. Даже сейчас Михаил не хотел никому причинять беспокойства. Море этой ночью сильно разволновалось, и волны сразу подхватили его, завертели. Тут он услышал крик вахтенного - его всё-таки заметили. Раздался сигнал тревоги. Дольский развернулся и поплыл прочь от быстро удаляющегося корабля.

По тревоге сбежались проснувшиеся матросы. Вахтенный рассказал, что услышал всплеск и, подбежав к корме, увидел голову человека в воде. Кто именно это был, он не знает. Было в спешном порядке спущено две шлюпки. Судно остановили. Несколько часов они искали человека, силясь разглядеть его среди чёрных волн. Но ночью эти поиски были обречены на провал. Всё, что им удалось найти, это мичманскую фуражку. Её подняли на борт. Капитан взял её в руки и при свете масляного фонаря прочёл на внутренней стороне надпись: "Михаил Дольский, мичман Российского флота".

***

Внезапно Дольскому ужасно, до боли в сердце захотелось жить! Он оглянулся на удаляющуюся "Амфитриду", по её курсу прикинул, в какой стороне берег, и поплыл. Он стойко боролся с волнами, которые, к счастью, становились всё меньше, и с собственной усталостью. Когда заалело на востоке, ориентироваться и держать направление стало легче. К рассвету шторм совсем прекратился. Но до берега Михаил доплыть не успел. Уже к полудню его подобрало небольшое рыболовецкое судно из Флориды.

***

Иван снова и снова прокручивал всё увиденное в своей голове. Он не участвовал. Он только смотрел. Смотрел, не отрываясь, словно хотел запомнить. Запомнить каждый стон, каждое движение, чтобы потом спокойно обдумать, как он, собственно, к этому относится. Потому что в тот момент он этого понять не мог.

Всю ночь он не спал. Ему было больно. Но почему - это было тайной для него. Посреди ночи он вдруг почувствовал жадное желание поговорить с мичманом. Просто поговорить. Не смеяться над ним, а послушать, что тот скажет, что тот думает о случившемся. Он встал, тихонько пробрался в офицерский отсек, нашёл гамак Дольского и склонился над спящим Мишей.

- Эй, мичман, - тихим шёпотом позвал он и легонько дунул ему в лицо.

Но Дольский спал. Спал глубоким сном, что немудрено, учитывая, что ему довелось пережить в этот вечер. Иван легонько погладил Мишу по тёмным волосам и вышел.

Матрос поднялся на верхнюю палубу. До самого рассвета он прохаживался от носа до кормы и обратно, пытаясь разобраться в себе, понять причины боли, терзавшей его. Кажется, ответ был очевиден, но Шестаков отгонял его от себя, не желал в это верить, не желал даже думать об этом. "Это просто жалость, - думал Иван, - мне просто его жалко, вот и всё". Он снова с болью вспомнил, как матросы дрючили голого мичмана с двух сторон, и поморщился. "А ведь это не в последний раз", - вдруг подумалось ему. И Шестаков вдруг отчётливо понял, что ещё одного раза он просто не выдержит! "Ну уж, фиг им всем! Жалость, просто жалость. Всё равно, я не дам его в обиду. С мужиками договорюсь. Что ж мы - звери, что ли? Жалко парня". От принятого решения ему стало немного легче, но чувство вины по-прежнему не покидало его, и лишь на рассвете Иван, разбитый и измученный, спустился в кают-компанию.

Утром, когда он увидел подходившего к ним бледного и спокойного мичмана, у Шестакова, казалось, всё внутри перевернулось. Впервые он не посмел даже заговорить с ним, только взглянул на него, как нашкодившая собака на своего хозяина. И когда он поймал взгляд Дольского, то из этих тёмно-карих глаз его окатило такой волной ненависти, что Шестаков чуть не задохнулся.

После разговора с капитаном Дольский больше не подходил к своему отделению. Он стоял на носу и смотрел на море. Весь день. А Шестаков весь день околачивался около бака и поглядывал на мичмана, но подойти так и не посмел. "Ладно, пусть отойдёт немного, - подумал он, глядя на Мишину спину, - переспит с этим, легче будет. Утро вечера мудренее". И он отложил все разговоры до утра.

В этот вечер Иван уснул сразу же, как только лёг - сказалась предыдущая бессонная ночь. А через три часа его разбудил сигнал тревоги. Он никак не мог проснуться, долго тёр заспанные глаза, пытаясь понять, что происходит, и выскочил на палубу одним из последних. На судне царила суета. Уже были спущены на воду поисковые шлюпки. Выпускались одна за другой ракеты, чтобы осветить ночное море.

- Слышьте, чё случилось-то? - спросил Шестаков у толпящихся на корме матросов.

- Да фиг знает, вроде, кто-то за борт упал, - ответили ему.

Ивана как подбросило: "Где Миша?" Он стал рыскать вокруг, ища его глазами.

- Дольского не видели? Ребят, мичмана Дольского не видали? - но в ответ слышал только отрицание.

Михаила нигде не было. Потом Шестаков молча стоял на корме, ожидая результатов поиска. Внутри у него уже всё похолодело от страшной догадки. Он всё еще надеялся, что это не мичман, а какой-то подвыпивший матрос, невесть где раздобывший спиртное, свалился за борт, а Дольский сейчас сидит где-нибудь в тёмном уголке и плачет. "Это не он, это не он", - твердил Иван беззвучным шёпотом.

Он надеялся. Он всё ещё надеялся на лучшее, когда на борт подняли мокрую фуражку, и капитан прочитал на ней: "Михаил Дольский, мичман Российского флота". Эти слова прогрохотали над Шестаковым, словно самый мощный гром. Оглушенный, он так и остался стоять на корме, когда все разошлись. Произошедшее казалось ему нереальным, каким-то тяжелым дурным сном. Когда к нему вернулась способность двигаться, он уселся прямо на палубу возле юта, опершись о него спиной, уткнулся лицом в колени и заплакал.

Шестаков не плакал с десяти лет, с тех самых пор, как расстался с матерью. Жизнь сделала его жёстким и огрубевшим. И он уже не помнил, каково это, когда больно до слёз. Сейчас, впервые за столько лет, он плакал, как ребёнок, уткнувшись лицом в сжатые в кулаки руки. Он плакал, но ему не становилось легче. Страшная трагедия, ещё до конца не осознанная им, вдруг заставила его осознать то, что он мучительно пытался понять в течение последних полутора суток. Иван, наконец, нашёл ответ на свой вопрос - он любил этого юного мичмана! Он полюбил впервые в жизни и, наверное, поэтому любил очень сильно, отдав этому чувству все силы и всю душу. Теперь это стало для него очевидным, но вот только поделать уже было ничего нельзя. Ужас произошедшего не укладывался у него в голове.

- Мишенька, ну что же ты наделал, глупыш? Ну, зачем же ты... Мишенька... - сквозь слёзы шептал Шестаков, и спина его сотрясалась в беззвучных рыданиях.

С этого дня Шестакова было не узнать. Он почти перестал есть, за считанные дни лицо его осунулось и словно посерело. И он много плакал. Иван теперь плакал, наверное, больше, чем сам Дольский в бытность свою на борту. Он забивался в какой-нибудь угол и, невидимый для всех, предавался своему горю, снова и снова вспоминал каждую свою ошибку, каждый гадкий поступок и не находил им ни объяснения, ни оправдания. Шестаков даже получал какое-то мазохистское удовольствие от своей боли, поскольку воспринимал её как искупление. В те минуты, когда боль казалась ему невыносимой, он криво улыбался и, обращаясь к самому себе, шептал: "Так тебе, так тебе, сукин сын. И мало ещё".

страницы [1] . . . [3] [4] [5] [6] [7]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Военные, Любовь и романтика, Прошлые века

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>