Горячая гей библиотека

Любовь на горячем песке

Часть 3

Я прихожу в себя после лёгкого сна, чувствуя, как всё моё тело парит от лихорадочного жара, покусывающего за конечности так, что стучат зубы.

- Liebchen, - тихо говорит Илзе; его рука на моей щеке холодная и сухая. - Покушаешь?

Чувствуя, что сесть я не в силах, качаю головой.

- Нужно попить. Открой рот.

Чувствуя что-то прохладное у рта, я обхватываю губами соломинку и пью, чувствуя себя чуть легче оттого, что по горлу стекает холодная жидкость.

- Илзе, - шепчу я, снова падая на подушку и засыпая. - Спой мне что-нибудь.

Но слышу только его горестный вздох, а потом всё вокруг куда-то исчезает, сменившись миром, которого не в силах изменить ни лихорадка, ни время...

Потный и довольный Димон притягивает меня к своей обнажённой груди, не обращая внимания на мою скованность. Он нежно целует мои похолодевшие губы, вплетаясь пальцами в спутанные волосы, и шепчет слова, будто духовник, целующий свои чётки.

- Вряд ли когда-нибудь мне это надоест, - шепчет он, переплетая наши руки, и я поворачиваю голову, затаив дыхание и смотря на блестящую поверхность его обручального кольца - холодной священной вещицы.

Я прежде него знаю, что он лжёт, и покидаю отель с его запахом на своём теле, вспоминая, сколь сильно презираю священные вещи, их сверкающие грани висят слишком высоко, слишком ярко, непорочно и целомудренно. Гораздо безопаснее спрятать эти предметы поклонения в земле, сжечь алтарь, выменять прах.

Позднее Димон увидит меня настоящего и узнает, чего я его лишил. Он возненавидит меня и растопчет это воспоминание. А потом я увижу, как он уходит; моя весёлая улыбка спрятана под маской священной сажи, когда я несу своё пламя в храм другого мужчины.

Холодным когда-то назвала меня мать, и впервые я чувствую это: острые кинжалы боли пробивают лёд, постоянно нанося болезненные удары.

А сейчас в Санкт-Петербурге мы впервые разговариваем, и Валерка пьян.

- Ты напоминаешь мне парнишку, с которым я был знаком дома, - нечленораздельно произносит он, улыбаясь и наклонившись ко мне.

Я улыбаюсь в ответ.

- Правда?

И он кивает, говоря мне, что я красив, и зовёт меня с собой.

- Куда? - спрашиваю я, и без того зная ответ.

- Куда хочешь. В туалет. В мою машину. Куда угодно.

Я задумчиво хмыкаю, делая вид, что раздумываю над его предложением.

- И что мы будем там делать?

- Я бы... мы бы... я бы тебя трахнул, Дэн.

- Правда?

- М-м-м, - бормочет он мне в шею.

- Я тебя не слышу, - говорю я, чувствуя на своей коже его губы.

Он отстраняется, повторив.

- Я бы тебя съел, - произносит он.

Так и будет. И какой же я слабый, что позволю ему сделать это.

Но теперь его лицо тает на бледном зимнем небе, и я застываю, возвышаясь на пьедестале между молчаливыми фигурами Аммут и Артемиды. Время медленно течёт, порастая мхом и принимая резкие ветра, пока я жду мужчину с суровым лицом и копной волос цвета пенни.

Свобода, свобода, но ведь я не что иное, как неподвижное божество, подчиняющееся неумолимым законам своего собственного мира и природы?

"Так и должно быть", - молвит Артемида на языке холода.

"Забудь его", - с презрением вторит Аммут.

Но что-то во мне ропщет против них: они предали меня, подтолкнули к освобождению и привели сюда, на это рабское место, где я продолжаю искать свободу, завершающую своё начало в безжизненном камне.

И потому я холодно замираю на пьедестале посреди голых заснеженных деревьев, растущих на покатых холмах и заканчивающихся у бездонного моря. Я, холодный и ужасный, выделяюсь на этом фоне.

А под землёй по саду устало тащится дровосек, держа в руке топор. Он останавливается рядом со мной, и в воздухе проносится вспышка зноя, когда он проводит рукой по моей гранитной ноге, его губы насвистывают знакомую мелодию, и вот он замахивается топором в мою сторону.

Padam... padam... padam...
Il arrive en courant derriеre moi
Padam... padam... padam...

Он наносит удары, на снегу появляются капли крови, и боль - лихорадка, охватившая моё тело - проникает в каждую мёртвую и пассивную клетку, сжимает моё сердце подобно губке. Я корчусь внутри немой тюрьмы, в черепе раздаётся эхо моих криков.

Удар, ещё один - и я снесён.

Холодная земля принимает меня в свои объятия, как любовница, снег тает на моей пылающей плоти. Беззащитный, я ничком лежу на земле, а на лицо мне падает с распустившихся деревьев снег - как слёзы, капля за каплей.

Валера с окровавленным топором стоит над моим телом. Его волосы цвета пенни взлохмачены.

- Ты плачешь, - подмечает он. - Но это всего лишь оттепель, ты глуп, если будешь бороться с ней.

И вдруг я теряюсь в глуши слепой страсти: здесь темно и туманно, я бегу сквозь мглу, прорываясь через пустоши преисподней, как молчаливое животное, ртом ловя ветер, а зубами пытаясь нагнать жертву.

Сердце стучит в обыденном ритме: одолей, одолей, одолей! - и ртуть громко, высокомерно и уверенно несётся по освободившимся от цепей ногам. Я - божество с неутолимым голодом, столь же древним, как и песня в моих костях.

Но вдруг что-то меняется: следы, вырубки. И рычание, раздающееся за моей спиной.

Погоня заканчивается, и влажная мышца в груди стучит ещё сильнее, крича о спасении. Я бегу, чувствуя спиной горячее дыхание, его пальцы хватают мою плоть, а незнакомые лапы ловят меня; я извиваюсь, обнажая нежную белую шею. Но укуса не чувствую: нет добычи, нет и хищника. Есть только одержимость, власть, требующая подчинения и терзающая меня всего. "Беги", - кричит мне разум.

Но не выходит.

Подвешенный на нити сознания, я продолжаю сражаться. И когда всё же падаю на алтарь рук моего преследователя, то делаю это с измождённым почтением пленённого раба.

"Сжала руки под тёмной вуалью... "Отчего ты сегодня бледна?"" - писала Ахматова, и сейчас её слова нацарапаны на стенах моего сознания.

"Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру"."

Когда я открываю глаза, то снова один в кровати в Столице Гламура.

На тумбочке у кровати стоит стакан с водой и лежат книги.

А на потолке призраки пританцовывают под "Padam, Padam".

Я смеюсь над ними, кожа на пересохших губах трескается, и я проваливаюсь в темноту.

Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбы -
Эти встречи всегда оставляли
Впечатление борьбы.
Я, с утра угадав минуту,
Когда ты ко мне войдёшь,
Ощущала в руках согнутых
Слабо колющую дрожь.
И сухими пальцами мяла
Пёструю скатерть стола...
Я тогда уже понимала,
Как эта земля мала.

Анна Ахматова

Любая горячка стихает, как выгорают и страсти.

Когда день наступает, в моём сознании пенится и бурлит гнев. Солнечные лучи, залившие горизонт, режут глаза, когда я пытаюсь их открыть.

Я устал, я слаб и болен, и что-то ломается во мне.

Что-то изменилось.

"Беги", - немедленно шепчет это что-то. Но ноги и руки слишком тяжёлые, дыхание слишком поверхностное.

Здесь, сосредоточившись на работе, выпивке и чтении, я остаюсь заложником воспоминаний о мужчине, которого оставил в прошлом.

Валера Русик пытается меня закадрить. На мгновение плейбой отложил охоту под звуки "Non Credere", разносящиеся по танцполу в "Локанда".

Он считает, что бесчувственная вещь в его объятиях может не только затрахать его до смерти, и потому решает открыть душу. Я нежно провожу пальцами по его шее и слушаю.

- Основное моё имя - Валерий, - говорит он, плавная гармония его слов почти теряется в музыке. - Меня назвали в честь моего дедушки. Мой день рождения второго сентября. Мне тридцать два года, и за всю историю инвестиционной фирмы, принадлежащей моей семье, я самый молодой вице- президент, осуществляющий контроль за слияниями и поглощениями.

Я слушаю, смотря через его плечо, молча покачиваясь под музыку, пока он продолжает.

- На последнем курсе колледжа я решил поступить в Пенн, а магистратуру заканчивал в университете Колумбии. Мою мать звали Лариса, она была одной из первых пятисот женщин-президентов. Она умерла, когда мне было восемнадцать, и я до сих пор сердит на неё по несметному количеству причин, о которых упоминать не стану. Моя младшая сестра, с которой ты познакомился, является реинкарнацией моей матери за исключением рабочей этики. Она пытается распланировать каждую грёбаную секунду моей жизни. Мой отец - Иван Русик. Да, тот самый Иван Русик, уверен, ты слышал о нём, как о самом беспардонном земельном застройщике во всём западном полушарии... Меня никогда не брали под стражу, я никогда не влюблялся, но на двадцать первый день рождения я прыгнул с парашютом, и это стало одним из редких моментов, когда я почувствовал себя живым. Моя любимая книга - "Забытый солдат" Ги Зайера, и мне насрать, научная это литература или нет, потому что, клянусь Богом, это первая история, которую я действительно понял.

Позже я вижу, как он теряет дар речи, когда я трусь о него бёдрами, вжимая в матрац, и улыбаюсь, видя восхищение на его лице. Позже я впиваюсь ногтями в его кожу и шепчу, что оставил на нём свою отметку. Позже на пороге моего дома появляется отец и сообщает, что моей матери не стало.

Но сейчас он рассказывает мне секреты, и я велю своим рукам ослабить хватку и впитываю его слова в священные пустоты, где они будут обитать.

Где они по-прежнему хранятся.

страницы [1] [2] [3] [4] [5] . . . [8]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Молодые парни

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>